Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]

— А голубь там был?

Шарли вздрогнула, услышав в ее голосе тревожные нотки.

— Да. Это был не совсем сон. Я ласкала себя, думая о нем — так он явился… Тебе тоже?

— Нет, я мыла посуду.

Следователь прикурила две сигареты. Они уселись рядом на стол и рассказали друг другу каждая о своей ночи, сравнивая ощущения и образы.

— Это была моя смерть, Дельфина. Понимаешь? Я ловила кайф от собственной смерти. Вот так он их и заманил, девушек этих.

— Это из области фантазий Шарли, а не фактов. Без новых улик он через три дня выйдет из тюрьмы.

— Да?

— У меня ничего против него нет, ни-че-го! Даже свидетеля, который видел бы его с девушками. Полгода я копаю, и все без толку, как только где-нибудь найдут женский труп — я мчусь туда, уже объездила всю Францию, это может затянуться еще на десять лет, нет уж! Я дала себе срок до пятницы. Или я выставлю себя на посмешище, передав в суд пустое досье, только потому, что я боюсь этого человека, или признаю отсутствие состава преступления: он выйдет на свободу и снова станет писать девушек… А если и эти девушки будут исчезать — что мне делать тогда? Я же не сумасшедшая, Шарли. Я не знаю, что со мной такое… У меня были насильники, серийные убийцы, террористы… Никогда, ни один так на меня не действовал!

Шарли обняла ее за плечи, успокаивая, как мать ребенка, хоть сама и не знала материнской ласки.

— Это не твоя вина, Дельфина… Мне кажется, он тащит за собой паршивую карму. Может, убил кого-то по-настоящему в прошлой жизни и не попался, вот и вешает на себя убийства, а ему верят… Это он самый и есть, суд кармы. Ничем не хуже твоего.

— Ты думаешь, что девушки в самом деле стали пленницами картин?

— Да.

— Но что, если они живы, где-то находятся, во власти… Спрятаны, заперты, для каких-то ритуалов типа черных месс?

Шарли вдруг вскочила на ноги, напряженная, как струна, и отчеканила звонким голосом:

— Если он их околдовал, пока писал, я знаю, что надо делать. Есть один способ. Только один.

Камера была расписана вся — и пол, и потолок. Два голубя с раскинутыми крыльями обозначали авторство, один на пороге, другой над зарешеченным окошком.

— Жду, чтобы высохло, — сказал Жеф, сидевший по-турецки на последнем квадратном метре нетронутого бетона.

— Я могу войти? — спросила Дельфина.

— Нет. Хотя… Вы унесете меня на подошвах ваших туфелек.

— Осторожней! — взмолился сторож. — Идите левее, вдоль стены: он начинал писать отсюда.

Дельфина опустила ресницы в знак согласия и, разозлившись на восторженный тон старика, машинально огляделась: интересно, есть ли его изображение на стенах; он между тем запер дверь и прислонился к ней снаружи.

— Чем могу служить, мадам следователь?

— Вы когда-нибудь уничтожали свои произведения?

— Почему вы так думаете?

— Что произойдет, если уничтожить портреты пропавших девушек?

Лицо Жефа закаменело. Он отвернулся.

— Я не расслышала ответа.

— Я начинаю тревожиться за вас, Дельфина Керн. Вам вредно общаться с ясновидящими. Вы вправду думаете, что я типа колдун, навел на своих моделей порчу, и достаточно истребить мои картины с крестным знамением и зубчиком чеснока, чтобы девушки появились, живые и здоровые?

— Вот мы и посмотрим.

Она увидела, как сжались его челюсти. Да, Шарли наверняка была права. Потерявшие память и рассудок, одурманенные, Сесиль и Ребекка находились в руках какой-то секты. Все бригады жандармерии, час назад поднятые на ноги, уже работали в этом направлении. Но если Жеф служил вербовщиком некоему гуру, то почему он пришел с повинной и никого не выдал? Как припереть художника к стенке, как достучаться до его совести?

Он вдруг вскочил, шагнул к ней, оставляя свои следы на фреске.

— Знаете, вы меня очень огорчили, Дельфина. У вас есть один способ помочь мне понять, что происходит во мне, только один, но вам он даже не пришел в голову.

— Какой?

— Позировать мне. Ведь в этот самый момент все и происходит. Когда лицо начинает жить своей жизнью на картине, своей истинной жизнью. Когда оно больше не принадлежит ни модели, ни мне. Вот тут и срабатывает какой-то механизм. С этого момента я не принадлежу себе и не знаю, что делаю. И эта тяга к убийству — она реальна. И она — не от картины. Она — от глаз девушки, которая ничего больше не видит, кроме своего изображения. А я — меня больше не существует. А я так хотел существовать для нее…

Дельфина выдержала его взгляд. Впервые она уловила в его словах намек на правду.

— Потом — темнота. Черная дыра, небытие… Я прихожу в себя спустя много часов, картина закончена… А девушки — исчезли.

— Ведь не доказано, что это вы, Жеф, — мягко проговорила Дельфина. — Может быть, они просто испугались и убежали… А исчезли потом, по другой причине…

— Но вы же мне верите, вы! — крикнул он отчаянно, приблизившись к ней вплотную.

— Да. Я верю, что у вас возникало желание их убить. И что потом ваше подсознание выстроило целую систему, чтобы объяснить этот… импульс. А теперь вы — пленник этой системы.

Он опустил глаза.

— Знаете, я ведь и правда был в них влюблен. Не только как художник. Я хотел, чтобы они стали моими в жизни.

Дельфина затаила дыхание. По затылку побежали мурашки. Ей был знаком этот тембр голоса, плотина дала трещину и вот-вот прорвется… Она его почти дожала.

— Они оттолкнули вас?

Художник вскинул голову. Глаза его полыхнули ярким светом.

— Как вы думаете, я мог бы вас убить, Дельфина?

Она сумела не вздрогнуть — лишь поджала пальцы на ногах.

— Почему меня?

— Чтобы не потерять вас.

Он подошел к железному шкафу и резко отодвинул его. Дельфина оцепенела. На нее смотрела она сама в натуральную величину.

— О Боже мой! — выдохнул сторож.

Она обернулась к окошку. Старик тут же отвел глаза, залившись краской: женщина на стене была обнажена. Изображение снова притянуло взгляд Дельфины. Портфель выпал из ее руки. С видом фаталиста Жеф в очередной раз констатировал силу своей живописи. Он вернул шкаф на место. Дельфина по-прежнему смотрела в одну точку. Он снова подошел к ней, спросил, хочет ли она продолжить следственный эксперимент. Она не ответила. Вдруг он бросился на нее, разорвал блузку, стиснул пальцами ее горло. На ее крик кинулся сторож, стал торопливо отпирать дверь, умоляя художника остановиться. Когда он вошел, Жеф уже стоял у стены с невозмутимой миной, сцепив руки за спиной. Дельфина, в шоке, смотрела на него округлившимися глазами, стягивая на груди лацканы жакета.

— Вот, — сказал Жеф, — теперь хоть что-то есть в вашем досье. Выбирайте: попытка убийства или попытка изнасилования. Свидетель имеется.

— Но почему? — пролепетала Дельфина. — Почему? Чего вы хотите?

— Существовать для вас. Только и всего. Вы так и не поняли? В вашей голове есть место только для монстра под вопросительным знаком — извольте, я монстр. Вот так. И я оставляю вам выбор.

Она размахнулась и влепила ему пощечину. Сторож схватил ее поперек талии, оттащил.

— Да вы что, спятили?

Дельфина вырвалась, отпрянула, прижалась к двери. Старик метнулся к Жефу, который и бровью не повел.

— Она вас поранила? Надо же, ненормальная! Я все видел, если хотите подать жалобу, я свидетель!

— Ничего, ничего, спасибо, — улыбнулся Жеф.

— Бить человека в тюрьме! Я добьюсь, вас отстранят от дела!

— Ничего, Люсьен, ничего… Я первый начал — мы квиты. Итак, — обратился он к Дельфине, садясь, — ваши выводы? Я безумен, виновен, невиновен, влюблен в вас? Что будет с вами теперь, когда я вас написал? Вы растворитесь в моих красках? Уйдете в эту стену? С сегодняшнего дня мы меняемся ролями. Не я вам, а вы мне откроете истину.

Она, вновь обретя все свое хладнокровие, смерила его взглядом без малейшей враждебности. Только в голосе пережитое потрясение еще прорывалось:

— Дурень вы, дурень. Я теперь, после того, что вы сделали, всего лишь свидетель обвинения. Этика обязывает меня передать дело другому следователю. Но это не спасет ваши картины. Если вы не сообщите следствию ничего нового до одиннадцати часов завтрашнего дня, они будут преданы огню в плавильной печи священнослужителем в присутствии прокурора. Ваш адвокат мог бы заявить протест, сославшись на право авторской собственности, но вы отказались от защиты.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Она видела, что он поверил ей. Прилив радости оттого, что блеф удался, поверг ее в смятение. Ей подумалось, что наконец-то, по прошествии полугода, она начинает понимать, что происходит в его душе. Угроза совершить столь иррациональное деяние под контролем юрисдикции как бы уравняла их в безумии, но теперь преимущество было за ней, а он сдал позиции: физическое насилие стало первым его чистосердечным признанием и первым серьезным проигрышем.